Николай Агнивцев

Однажды в Африке
Купался жираф в реке.
Там же
Купалась гиппопотамша.
Ясно,
Что она была прекрасна.
Не смотрите на меня так странно:
Хотя гиппопотамши красотой и не славятся,
Но она героиня романа
И должна быть красавицей.
При виде прекрасной гиппопотамши
Жесткое жирафино сердце
Стало мягче самой лучшей замши
И запело любовное скерцо!
Но она,
Гиппопотамова жена,
Ответила ясно и прямо,
Что она замужняя дама
И ради всякого (извините за выражение) сивого мерина
Мужу изменять не намерена.
А если, мол, ему не терпится... жениться,
То, по возможности, скорей
Пусть заведет себе жирафиху-девицу
И целуется с ней!
И будет путь жизни их ярок и светел,
А там, глядишь, и маленькие жирафики появились...
Жираф ничего не ответил,
Плюнул и вылез.

О звени, старый вальс, о звени же, звени
Про галантно-жеманные сцены,
Про былые, давно отзвеневшие дни,
Про былую любовь и измены!

С потемневших курантов упал тихий звон,
Ночь, колдуя, рассыпала чары...
И скользит в белом вальсе у белых колонн
Одинокая белая пара...

— О, вальс, звени —
Про былые дни!

И бесшумно они по паркету скользят...
Но вглядитесь в лицо кавалера:
Как-то странны его и лицо, и наряд,
И лицо, и наряд, и манеры!..

Но вглядитесь в нее: очень странна она...
Неподвижно упали ресницы,
Взор застыл... И она — слишком, слишком бледна,
Словно вышла на вальс из гробницы!..

— О, вальс, звени —
Про былые дни!

И белеют они в странном вальсе своем
Меж колонн в белом призрачном зале...
И, услышавши крик петуха за окном,
Вдруг растаяли в тихой печали...

О, звени, старый вальс, сквозь назойливый гам
Наших дней обезличенно-серых:
О надменных плечах белых пудреных дам,
О затянутых в шелк кавалерах!..

— О, вальс, звени —
Про былые дни!

Городовой! Как звучно это слово,
Какая мощь, какая сила в нем!
Ах, я боюсь, спокойствия былого
Мы без тебя в отчизне не найдем.

Где б ни был ты — ты был всегда на месте,
Всегда стоял ты грозно впереди.
В твоих очах, в твоих державных жестах
Один был знак — «Подайся! Осади!»

Бранился ль я с неугомонным «Ванькой»
Иль ночью шел по улицам с трудом,
Не ты ли был защитником и нянькой,
Не ты ли мне указывал мой дом.

Прекрасен клич восставшего народа,
Волнуют грудь великие слова,
Но без тебя ведь и сама свобода
Запуганному сердцу не мила.

Мечтой небес, миражем дивной сказки
Опять встает знакомый образ твой.
И знаю я, что без твоей указки
Нам не пройти искомой чередой.

О, появись с багрово-красным ликом,
С медалями, с крестами на груди
И обойди всю Русь с великим криком:
«Куда ты прешь! Подайся! Осади!»

Хорошо жить на Востоке,
Называться бен Гассан
И сидеть на солнцепеке,
Щуря глаз на Тегеран!
К черту всякие вопросы.
Тишь да гладь и благодать.
Право, с собственного носа
Даже муху лень согнать.

Просто даже непонятно,
Персия то иль персидскйй рай.
Ай, как хорошо, ай, как приятно!
Ай-ай-ай! Ай-ай-ай!

Хорошо сидеть на крыше
Персом с ног до головы
И толстеть там от кишмиша,
Абрикосов и халвы.
Если станет очень грустно,
Скушай персик от тоски.
Ай, как вкусно! Ай, как вкусно!
Ай, как вкусны персики!

Просто даже непонятно,
Персия то иль персидский рай.
Ай, как хорошо, ай, как приятно!
Ай-ай-ай! Ай-ай-ай!

Чтоб любви ие прекословить,
Стоит только с крыши слезть.
Кроме персиков, еще ведь
Персианки тоже есть.
Ай Лелива! Глаз, как слива,
Шаль, как пестрый попугай.
Ай, Лелива! Ай, Лелива!
Как целуется, ай-ай!

Просто даже непонятно,
Персия то иль персидский рай.
Ай, как хорошо, ай, как приятно!
Ай-ай-ай! Ай-ай-ай!

Я, как муха в сетях паутины,
Бьюсь с жужжанием в гостиных. Довольно.
Ваши женщины, песни и вина,
Понимаете, безалкогольны.

И дошло до того, что, ей-богу,
На Таити из первой кофейни
Я уйду, прихватив на дорогу
Папирос и два томика Гейне.

Там под первою пальмой, без риска
Получить менингит иль простуду,
Буду пить натуральные виски
И маис там возделывать буду.

И хотя это (вы извините)
С точки зрения вашей нелепо,
Буду ночью лежать на Таити,
Глядя в синее звездное небо.

А когда, кроме звездной той выси,
И Эрот мне окажется нужен,
Заработав кой-что на маисе,
Накуплю там невольниц пять дюжин.

И, доволен судьбой чрезвычайно,
Буду жить там, пока с воплем странным
Пьяный негр, подвернувшись случайно,
Не зарежет меня под бананом.

У Зюлейки-ханум
Губы, как рахат-лукум,
Щеки, как персики из Азарбината,
Глаза, как сливы из ханского сада.

Азербайджанской дороги длинней
Зюлейкины черные косы,
А под рубашкой у ней
Спрятаны два абрикоса.

И вся она, вва!
Как халва!
Честное слово!

Только любит она не меня,
А — другого!

Был день и час, когда уныло
Вмешавшись в шумную толпу,
Краюшка хлеба погрозила
Александрийскому столпу.

Как хохотали переулки,
Проспекты, улицы!.. И вдруг
Пред трехкопеечною булкой
Склонился ниц Санкт-Петербург!..

И в звоне утреннего часа
Скрежещет лязг голодных плит,
И вот от голода затрясся
Елизаветинский гранит!..

Вздохнули старые палаццо
И, потоптавшись у колонн,
Пошел на Невский — продаваться
Весь блеск прадедовских времен.

И сразу сгорбились фасады...
И, стиснув зубы, над Невой —
Восьмиэтажные громады
Стоят с протянутой рукой!

Ах, Петербург, как страшно-просто
Подходят дни твои к концу!..
— Подайте Троицкому мосту,
— Подайте Зимнему дворцу!

Как вздрогнул мозг! Как сердце сжалось!
Весь день без слов! Вся ночь без сна!
Сегодня в руки мне попалась
Коробка спичек Лапшина...

Ах, сердце — раб былых привычек!
И перед ним виденьем, вдруг
Из маленькой коробки спичек
Встал весь гигантский Петербург:

Исакий! Петр! Нева! Крестовский!
Стозвонно-плещущий Пассаж!
И плавный Каменноостровский!
И баснословный Эрмитаж!

И первой радости зарница!
И грусти первая слеза!
И чьи-то длинные ресницы...
И чьи-то серые глаза...

Поймете ль вы, чужие страны,
Меня в безумии моем?
Ведь это юность из тумана
Мне машет белым рукавом...

Последним шепотом привета
От Петербурга лишь одна
Осталась мне всего лишь эта
Коробка спичек Лапшина...

Удивительно мил
Жил да был крокодил —
Так аршина в четыре, не боле!..
И жила да была,
Тоже очень мила,
Негритянка по имени Молли.

И вот, эта Молли-девица
Решила слегка освежиться
И, выбрав часок между дел,
На речку купаться отправилась..
Крокодил на нее посмотрел:
Она ему очень понравилась
И он ее съел!..

А, съевши, промолвил: «Эх-ма,
Как милая Молли прекрасна!»

— Любовь крокодилов весьма
Своеобразна!

Между статуй прямо к Леде
Шла по парку гордо Леди,
А за нею чинно следом
Шел лакей с шотландским пледом

И сказала строго Леди,
Подойдя вплотную к Леде: —
«Шокинг!» — и за этим вслед
Завернула Леду в плед.

О, заботливая Леди,
Плед совсем не нужен Леде!
Уверяю вас: для Лед
Нужен Лебедь, а не плед!

Май веселый пришел,
Звонко песню завел,
И тотчас, вслед за этою песней,
Распустилась листва,
Появилась трава,
Стали дамы — вдвойне интересней!

В паровозных свистках
И в трамвайных звонках,
Даже в рявканье автомобилей
Слышен томный рассказ:
«Об огне чьих-то глаз,
О печали каких-то там лилий».

Там и тут, тут и там
Баррикады из дам!
Не пройти мимо них невредимым!
Взгляд... улыбка... Но — вот,
Баста! Дальше! Вперед!
Сердце женщины вьется налимом!..

Май, Весна, благодать!
— Как же тут не вздыхать,
Если дни так безбожно-лучисты?!.
И вздыхают «эс-дэ»,
И вздыхают «ка-дэ»,
И поют о любви октябристы!

1913

Дребезжит гитара сонно.
Где-то булькает мадера.
Ночь, луна... В окошке донна,
Под окошком кабалеро.

Ну-с, итак в испанском стиле
Начинаю ритурнель я!
Место действия — Севилья.
Время действия — в апреле.

Скоро будет две недели,
Как жене своей на горе
Дон—супруг на каравелле
Где-то путается в море.

Услыхав о том, открыто
Дон-сосед, от страсти ярой
Вмиг лишившись аппетита,
Под окно пришел с гитарой.

Все, что знал, пропел он донне,
И, уставши напоследок,
Он запел в минорном тоне
Приблизительно вот эдак:

— Донна, донна, в вашей власти
Сердце вашего соседа.
Ах, от страсти я на части
Разрываюсь, как торпеда!

— Нет, не ждите поцелуя, —
Отвечает донна тонно, —
Нет, нет, нет, не изменю я
Своему супругу дону! —

И добавила, вздыхая,
Не без некоторой дрожи:
— К вам не выйду никогда я.
На других я не похожа!

Вы не верите?.. Я тоже!

С рожденья (кстати ли, некстати ль)
Всю жизнь свою отдав мечтам,
Жил-был коричневый мечтатель
Из племени ниам-ниам.

Простого сердца обладатель,
О мыле тихо по ночам
Мечтал коричневый мечтатель
Из племени ниам-ниам.

И внял его мольбам создатель:
Приплыло мыло к берегам!
И... скушал мыло тот мечтатель
Из племени ниам-ниам.

О, иностранец в шляпе, взвесь
Мою судьбу. Всю жизнь с пеленок
Сижу под этой пальмой здесь
Я, бедний черный негритенок!

Я так несчастен! Прямо страх!
Ах, я страдаю невозможно!
О, иностранец в шляпе, ах!
Я никогда не ел пирожных!

Я расскажу вам об одном крокодиле,
Квартировавшем в Ниле,
Который был
Всем крокодилам крокодил.
Внутри этого крокодила
Можно было
Устроить танцевальний зал!
И будучи на весь мир в обиде,
Туристов, как устриц, глотал
Этот Нерон в крокодиловом виде!
И знали о его нраве
И на острове Яве,
И в Лондоне, и в .Трапезунде.
А когда он бнл сражен кровожадной пулей,
То из кожи его понаделали ридикюлей!
Sic transit gloria mundi!
Все это пока юмористика.
Но тут начинается мистика!
Представьте, один из ридикюлей этих
Попался некой Кэтти,
Знакомой некого Джемми,
Который был ее милым
И был в свое время
Проглочен этим самым крокодилом.

Покушав как-то травку,
Зашел слон по делам
В фарфоровую лавку
И повернулся там!

Мораль сей басни впереди,
Она — острей булавки:
Коль ты есть слон, то не ходи
В фарфоровые лавки!

В Константинополе у турка
Валялся, порван и загажен,
«План города Санкт-Петербурга
(В квадратном дюйме — 300 сажен)»...

И вздрогнули воспоминанья!..
И замер шаг... И взор мой влажен...
В моей тоске, как и на плане:
В квадратном дюйме — 300 сажен!..

1923

Много есть персиянок на свете,
Но, собою их всех заслоня,
Как гора Арарат на рассвете,
Лучше всех их Зулейка моя.

— Почему? — Потому!

Много персов есть всяких на свете,
Но, собою их всех заслоня,
Как гора Арарат на рассвете,
Больше всех ей понравился я.

— Почему? — Потому!

Много есть ишаков в нашем месте:
Сосчитать их не хватит ста лет,
Только все же глупей их всех вместе
Муж Зулейки – Гасан-Бен Ахмет.

— Почему? — Потому!

Затянут шелком тронный зал!
На всю страну сегодня
Король дает бессчетный бал
По милости Господней!..

Как и всегда, Король там был
Галантен неизменно
И перед дамой преклонил
Высокое колено!..

Старый Шут, покосившись на зал,
Подняв тонкую бровь, прошептал:
— Он всегда, после бала веселого,
Возвращается без головы!..
Как легко Вы теряете голову!
Ах, Король, как рассеяны Вы!

Затянут красным тронный зал!
На всю страну сегодня
Народ дает свой первый бал
По милости Господней.

Как и всегда, Король там был
Галантен неизменно!..
И под ножом он преклонил
Высокое колено!..

Старый Шут, покосившись на зал,
Подняв тонкую бровь, прошептал:
— Он всегда, после бала веселого,
Возвращается без головы!..
Как легко Вы теряете голову!..
Ах, Король, как рассеяны Вы!..

Как волны морские —
Бесстрастны и быстры,—
Не ведая горя и зла,
Проходят министры,
И нет им числа...
Их ветер пригонит,
Их ветер угонит,
Пригонит, угонит и квит!
* * *
Министры приходят,
Министры уходят,
А дело — стоит!

Скажите мне, что может быть
Прекрасней Невской перспективы,
Когда огней вечерних нить
Начнет размеренно чертить
В тумане красные извивы?..
Скажите мне, что может быть
Прекрасней Невской перспективы?..

Скажите мне, что может быть
Прекрасней майской белой ночи,
Когда начнет Былое вить
Седых веков седую нить
И возвратить столетья хочет?
Скажите мне, что может быть
Прекрасней майской белой ночи?..

Скажите мне, что может быть
Прекрасней дамы петербургской,
Когда она захочет свить
Любви изысканную нить
Рукой небрежною и узкой?..
Скажите мне, что может быть
Прекрасней дамы петербургской?..

Нет черней физиономий
Ни в Тимбукту, ни в Танжере,
Чем у некоего Томми
И его подруги Мэри.

Этот Томми с этой Мэри,
Вспыхнув в страсти вроде спирта,
Порешили в ближнем сквере
Ночью встретиться для флирта.

Целый день бродя в истоме,
Оба думали о сквере.
Вот и ночь. Но где же Томми?
Вот и ночь. Но где же Мэри?

Неужели разлюбили,
Хоть клялись любить до гроба?
Нет! Их клятвы в прежней силе,
И они явились оба.

Отчего же не заметно
Их тогда в притихшем сквере?
Оттого, что одноцветны
С черной ночью Том и Мэри.

Так всю ночь в Сент-Джемском сквере,
Сделав 104 круга,
Черный Томми с черной Мэри
Не могли найти друг друга.

Длинна, как мост, черна, как вакса,
Идет, покачиваясь, такса...

За ней шагает, хмур и строг,
Законный муж ее — бульдог!

Но вот, пронзенный в грудь, с налета,
Стрелой собачьего Эрота,

Вдруг загорелся, словно кокс,
От страсти к таксе встречный фокс!

И был скандал! (Ах, знать должны вы —
Бульдоги дьявольски ревнивы!)

И молвил встречный пудель: «Так-с!
Не соблазняй семейных такс!»

И, получив на сердце кляксу,
Фокс так запомнил эту таксу,

Что даже на таксомотор
Смотреть не мог он с этих пор!

(Из недавнего прошлого)

Иван Иваныч, депутат,
В заботах о народе —
Не спит, не ест, тоской объят...
И вносит каждый день подряд
Запросы... о погоде!

Иван Иваныч, депутат,
В заботах о народе:
— «Известно ль власти, что опять
Шел дождик в прошлый вторник?
А если нет, то, так сказать,—
Какие меры, мол, принять
Намерен старший дворник?»
— Известно ль власти, что опять —
Шел дождик в прошлый вторник?

Тяжел ответственный удел
Избранников народа,
Иван Иваныч хоть кряхтел,—
Но добросовестно шумел,
Свистел и выл три года!
— Тяжел ответственный удел избранников народа!

Иван Иваныч, депутат,—
Стоит на страже права.
И, как всамделишный солдат,
Он держит пятый год подряд —
«Равнение направо...»
— Иван Иваныч, депутат,
Да отдохните, право!